Далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами, в Индии заморской, в богатой Волынь-земле жил добрый молодец, молодой купец Дюк Степанович.
Не ясный сокол пролетел, не белый кречет вспорхнул - то молодой Дюк поехал охотиться на гусей, лебедей, на малых серых уток. Расстрелял Дюк свои золотые стрелы, не убил ни одной птички; ещё вынул три стрелы, самые драгоценные, и те извёл напрасно. Покачал Дюк головою и говорит сам себе:
"Извёл я напрасно свои дорогие стрелы, а были стрелы на три грани гранены, пером сизых орлов оперены; ручки у стрел были яхонтами разубраны, где летит стрела - луч света бросает за собой; днём светит, словно луч солнца красного, вечером - словно луч ясного месяца".
Собрал Дюк свои стрелы в колчан и вернулся в родной Галич.
Приехал Дюк домой, низко кланяется родимой матушке, достаёт до земли кудрями, просит у ней благословения:
— Государыня, родимая матушка! Во всех городах я побывал, не был только в городе Киеве у ласкового князя Владимира: благослови меня съездить в Киев!
Отпустила его родимая матушка, на прощанье дала родительское наставленье:
— Слушайся меня, свет мой Дюк Степанович, не езди к Киеву прямой дорогой, поезжай дорогой окольной. На прямой дороге есть три заставы великие; стоят на одной высокие горы, разойдутся и опять сойдутся, поедешь не вовремя - тут тебе и живому не быть. Есть на прямой дороге гнездо диких птиц. Как поедешь мимо, склюют тебя те птицы и вместе с конём. А на третьей заставе лежит Змеище Горынище о двенадцати хоботах, проглотит тебя та змея вместе с конём. Ещё тебе мой совет: как будешь на пиру у князя Владимира, не хвастайся своим сиротским именьицем, не доведёт до добра напрасное хвастовство.
Простился Дюк с матерью, пошёл на конюшню выбрать себе в дорогу жеребца неезженого - выбрал косматого бурушку; была у бурушки грива в три сажени длиною, на все стороны развевалась, словно скатный жемчуг рассыпалась. Оседлал Дюк своего бурушку, Бахмата-коня, черкасским седельцем, ценою в две тысячи, с серебряными подпругами, с булатными стременами заморскими, накинул попону, красным золотом, серебром строченную, ценою в три тысячи; взял Дюк с собою своё цветное платье, захватил и дорогие стрелы. Сел Дюк на коня. Сделал бурушка первый скачок - на целую версту ушёл, а со вторым только его и видели: с горы на гору он перескакивал, реки и озёра перелётывал.
Приехали они к первой заставе; не успели горы сдвинуться да раздвинуться, как они мимо проскользнули; приехали и на вторую заставу - не успела птица крыльев расправить, как они промелькнули, и на третьей заставе ещё змей хобота не успел протянуть, как они уже за версту были. Наконец, в поле наехал Дюк на шатёр белополотняный и, не подумав, крикнул громким голосом:
— Эй, кто там стоит в белополотняном шатре? Выходи с Дюком побороться!
Сначала никто не ответил ему; тогда Дюк крикнул и второй и третий раз и разбудил спавшего богатыря.
Раскаялся Дюк в своих неразумных словах, когда увидел, что из шатра вышел к нему навстречу сам Илья Муромец.
— Что кричишь, Дюк, - говорит старый богатырь, - или хочешь со мною силами помериться?
— Нет, славный Илья Муромец, - отвечает Дюк смиренно, - одно на небе солнце красное, один на свете богатырь Илья: кто с ним помериться захочет силами - тот сложит в бою голову.
Полюбились Илье эти речи, и говорит он Дюку:
— Как будешь ты в Киеве, добрый молодец, если станет кто обижать тебя на честном пиру - дай мне знать, я тебя из беды выручу.
Поехал Дюк дальше, поспел он в Киев к заутрене; пошёл в соборную церковь Божьей Матери, осенил себя по обычаю крестным знамением, отдал низкий поклон на все четыре стороны и занял место между Владимировыми боярами: Бермятой Васильевичем да Чурилой Пленковичем; сам посматривает на своё цветное платье, не обрызгал ли его ненароком, не испортил ли по дурной погоде.
Спрашивает его князь Владимир о роде-племени.
— Свет-государь, приехал я из Галича, из Индии богатой, зовусь Дюком Степановичем, а родом боярский сын.
— Скажи, добрый молодец, давно ли ты из Галича?
— Вчера я после вечерни выехал из дома - сегодня в Киев поспел к заутрене.
Говорят между собою князья и бояре:
— Что за сказки рассказывает нам богатый молодец! Прямой дорогой из Галича в Киев нельзя проехать меньше трех месяцев, да и то на хорошем коне.
— Дороги ли у вас в Галиче кони? - спрашивает Владимир.
— Свет-государь! Есть у нас кони и по рублю, иной и два рубля, иной и все пятьсот, а моему бурушке и цены нет.
Говорят тут князья и бояре:
— Не видать, чтобы Дюк был боярским сыном: больно много хвастается, держать себя не умеет. Больше похож он на мужика деревенского; жил, вероятно, у купца, украл у хозяина цветное платье, а как жил у боярина - своровал себе коня да и похваляется напрасно.
Однако, отстояв Божью службу, вышли они все вместе на улицу. Идёт Дюк, посматривает на свои сафьяновые сапожки, на длинную шубу - головой покачивает.
Смеются бояре:
— Ещё не налюбовался, молодец, на своё цветное платье, никогда ещё, верно, такого не нашивал.
Отвечает Дюк:
— Не потому я осматриваюсь, что любуюсь на своё цветное платье, а вижу, что всё у вас в Киеве не по-нашему: у нас в Галиче, как идёт моя матушка домой из церкви - везде по улицам настланы мостки дубовые, по мосткам положены суконные постилочки; впереди идут слуги с лопатками и метлами - очищают дорогу; пройдёшь - не запылишь сафьяновых сапожек, не запачкаешь цветного платья.
Как пришли гости в терем, сели за столы белодубовые - пьёт Дюк вино, головой покачивает:
— Всё у нас в Галиче не по-вашему: у матушки моей погреба вырыты в земле, глубиной в сорок сажень; зелено вино привешено на серебряных цепях в крепких бочках; в поле из погреба проведены трубы; повеет ветер из поля в погреб, всю сырость на воздух вынесет, и вино не затхлое, не горькое в бочках, а свежее, крепкое, не то что у вас в Киеве.
Ест Дюк крупитчатый калачик, нижнюю корочку отламывает. Спрашивает Владимир Солнышко:
Что это ты, Дюк, чванишься, не ешь нижней корочки?
— Не гневись на меня, Солнышко-князь, а только пекут у тебя калачи не по-нашему, в глиняных печках, вытирают печи сосновой мочалкой; оттого нижняя корочка пригорает, сосной пахнет. У моей государыни-матушки печки муравлёные, метёлки шёлковые, в медвяной росе омытые, зато и вкусны калачи: один съешь - другого хочется.
Стало тут досадно Чуриле, что так хвастается Дюк, и говорит ему Чурило:
— Правда ли всё, что ты рассказываешь, добрый молодец? Давай-ка побьёмся с тобой о заклад, чтобы нам три года друг перед другом по Киеву красоваться, каждый день надевать новое платье цветное, одно другого наряднее: кто первый оступится и проиграет - заплатит восемьсот рублей.
И поручились тут все за Чурилу: и князь, и княгиня, и бояре, и купцы - за Дюка никто не ручается.
Догадался Дюк, как ему поступить, - сел он за стол, написал письма скорописчатые, припечатал их к стрелам, расстрелял стрелы в чистое поле. Одну стрелу нашёл Илья Муромец, прочитал Дюково письмо, прискакал в Киев, поручился за Дюка; на заклад поставил коня и свою голову.
Написал Дюк ещё письмо своей родимой матушке, положил в сумочку, а сумочку спрятал под седло и послал в Галич своего верного бурушку.
Говорят дома слуги Дюковой матушке:
— Видно, нет в живых, государыня, твоего любимого сына, что бурушка один прибежал домой!
Горько заплакала Дюкова матушка. Стали слуги рассёдлывать бурушку и нашли письмо. Обрадовалась Дюкова матушка, что жив милый сын. Напоили бурушку ключевой водой, накормили белояровой пшеницей. Выбрала матушка для Дюка несколько сот перемен цветного платья на три года, привязала к седлу; назад поехал бурушка в Киев.
Стали Дюк с Чурилой щеголять по Киеву: что ни день - новый наряд; пришёл и последнего года последний день. Надел Чурило сапоги из зелёного сафьяна с острыми носками, серебром шитыми, подбитые золотыми гвоздями, надел соболью шубу с золотыми пуговицами литыми, на каждой пуговице вылито по доброму молодцу, в петлях вышито по красной девице; как проведёт Чурило по пуговицам - начнут красные девицы наливать вина добрым молодцам, проведёт по петлям - добрые молодцы на гуслях заиграют; ещё надел Чурило высокую шапку пушистую, спереди не видно лица белого, сзади шапка закрывает Чурпле всю голову.
Только Дюк нарядился ещё богаче: надел лапти, семью шелками шитые, дорогими камнями разукрашенные, днём камни горят, как солнце, вечером - словно ясный месяц. Была на нём богатая шуба парчовая, в пуговицах вышиты диковинные звери, в петлях вышиты лютые змеи; проведёт Дюк по пуговицам - заревут дикие звери, проведёт по петлям - засвистят, зашипят лютые змеи; от того рёву и свисту все в Киеве на землю ничком попадали.
Выиграл Дюк заклад в восемьсот рублей, а Чурило тут же новый заклад выдумал:
— Испытаем, Дюк, наших добрых коней, чей конь через Днепр-реку перескочит, а в заклад поставим свои буйные головы: кто проиграет - тому голову с плеч долой.
Говорит Дюк:
— Придумал ты, Чурило, неладное; твой конь живёт в холе и в неге, а мой устал от дальней дороги!
Пошёл Дюк к своему бурушке, обнял его за шею, призадумался крепко. Говорит бурушка:
— Не бойся, Дюк Степанович, перескочу я через Днепр, хватит у меня силы с Чуриловым конём потягаться; он ведь мне меньшой брат.
Настало утро; на Днепре видимо-невидимо народа: все пришли смотреть на Чурилу и Дюка. Вдруг в степи пыль поднялась - прискакал Илья Муромец в случае беды заступиться за Дюка, как обещал ему.
Шириной река в три версты. Смотрит на Днепр Чурило - сам испугался, да нечего было делать; разогнал Чурило своего коня и прыгнул первый... Попал Чурило в середину Днепра, а как Дюк прыгнул - перескочил реку, ещё на версту берега прихватил да Чурилу по дороге из Днепра вытащил.
Пришёл бы конец Чуриле, да князь с княгиней попросили Дюка отпустить им их стольника, не рубить его буйной головы, и Дюк отпустил его.
И задумал Владимир послать посла в Галич переписать Дюково богатство.
Говорит Дюк:
— Не посылай, князь, Алёшу Поповича - у Алёши глаза завидущие, увидит он моё богатство, глаза у него разбегутся - ничего он и не перепишет; пошли лучше Добрыню Никитича.
И поехал Добрыня в Галич. Видит – среди города стоят три высоких терема; от роду Добрыня такой красоты не видывал; вошёл Добрыня в главный терем, вступил в главную палату; видит – сидит в ней старушка вся в шелку да в бархате, а около неё стоят пять сенных девушек.
Говорит Добрыня:
— Здравствуй, Дюкова государыня-матушка.
Отвечает старушка:
— Я вовсе не Дюкова матушка, а только матушки его прислужница.
Совестно стало Добрыне за свою ошибку, пошёл он дальше по хоромам; видит – сидит в большой палате старушка вся в серебре, около неё десять сенных девушек; кланяется ей Добрыня.
— Ошибся ты, добрый молодец, я не матушка Дюку, а только его стряпуха; Дюкова матушка у обедни; если хочешь, пойди к ней навстречу.
Пошёл Дюк к церкви – видит, идёт с обедни Дюкова матушка; впереди слуги сукном мостки устилают; одни идут с метёлочками, дорогу очищают, другие несут над госпожой свой зонтик; самою её тридцать девушек поддерживают под одну руку да тридцать - под другую. Платье на ней цветное вышито на нём солнце, и месяц ясный, и частые звёзды, и зори майские нарисованы.
Поклонился ей Добрыня, рассказал, зачем приехал; приказала она принести золотые ключи, отворила Добрыне амбары, где спрятаны были товары заморские, отворила погреба глубокие, где казна была сохранена. Считал Добрыня, считал, отступился. И написал Добрыня в Киев письмо:
"Если бы привезти из Киева бумаги на шести возах да чернил на трёх – и тогда не описать Дюкова богатства!"
Увидели тогда в Киеве, что правду сказал удалый добрый молодец; подивились люди немало его богатствам несметным, его казне несчётной.
|
